Сергей КИЗЮКОВ
СОВЕТСКАЯ ПОЭЗИЯ
Глава девятнадцатая (отрывок).
ГОЛОСА ИЗ ТЬМЫ
(неожиданное дополнение к 18 главам, написанным в 1992 г.)
....Ну, а что сова? Цела, здорова и жива!
Кажется, Гребенщиков
Краткое содержание предыдущих глав. Основной целью книги было показать
центральные темы, тенденции и структурные особенности советской поэзии. Под "советской
поэзией" здесь понимается комплекс рифмованных текстов, появившихся примерно с 1956 г. и
не имеющих отношения к политической пропаганде советского режима. Советская поэзия – это
поэзия советского человека, который реально сформировался только к середине 50-х гг.,
выражающая его отношение к миру. Наиболее типичный советский поэт – В.Высоцкий, в его
творчестве содержатся все основные темы и тенденции. Главных тем в советской поэзии две:
эсхатологизм (ожидание мировой или локальной катастрофы) и идеологическое фрондерство,
или центробежная тенденция (проявляюлась в самых разных видах – почвенничество,
русофобия, чистое искусство и т.п.). Таким образом, мироощущение советского человека – это
пессимистическое вялое диссидентство. Все остальное оказывается вне поэтического
"мэйнстрима" и подвергается обструкции. В 80-е гг. советская поэзия начала вырождаться и
затухать, и автор книги делал вывод о ее неминуемом крахе в ближайшие 10-15 лет.
Новая глава посвящена поэзии из номинации "Стихотворение" конкурса "Тенета-2000".
Публикуется в сокращении.
***
... Казалось бы, с уходом обеих основным тем – меланхоличного эсхатологизма и политической
ангажированности – советская поэзия должна была кончиться и полностью выродиться. Я был
уверен в этом. Конечно, любимые образы могли остаться (та же "мать-природа" или
"неумолимое движение под действием внешней силы"), такие вещи сразу не исчезают,
поскольку глубоко укоренены в русской национальной психологии. Но основная тематика, по
моему глубочайшему убеждению, должна была рухнуть и похоронить под собой весь советский
поэтический "мэйнстрим", который после смерти его классика – Высоцкого - стремительно
деградировал и распадался, и тому была масса доказательств. Я уже писал ранее, что советская
поэзия в лице "концептуализма" (скажем так, псевдоконцептуализма) заранее напророчила себе
устами Пригова:
Нам всем грозит свобода,
Свобода без конца,
Без выхода, без входа,
Без матери-отца,
Посередине Руси,
За весь прошедший век...
И я ее страшуся,
Как честный человек.
В данном случае, хоть стихи и претендовали на богемное "гы-гы", происходила почти что
революционная подмена любимого концепта "страха". Грядущая катастрофа менялась на
неожиданную абсолютную свободу. Можно сказать, разыгрывалась очередная сцена из
"Вишневого сада", где слуга Фирс говорит: "вот и перед бедой так же было – и сова всю ночь
кричала, и самовар гудел бесперечь". На вопрос "перед какой бедой?" Фирс отвечал вполне
лаконично и емко: "Перед волей".
То же самое, в сущности, делал этим вполне проходным сюжетом Пригов. Он как бы клал
начало новому "постсоветскому мэйнстриму". В новой системе поэтических образов жизнь
должна была пониматься, как нахождение "внутри катастрофы", внутри "русского бунта",
внутри "воли", и мрачное ожидание окончательной гибели (самая актуальная повесть 90-х –
конечно, "Капитанская дочка" Пушкина; самая актуальная пьеса – естественно, "Вишневый
сад"). То есть воспроизводились, лишь на ином уровне, те же две главные советские темы:
эсхатологизм и фрондерская ангажированность. Но я не думал, что эта система сможет
реализоваться – отчасти потому, что тогда верил в победу "мелкобуржуазности" в России. А она
взяла и не победила... Поскольку это было, видимо, невозможно.
К сожалению, я этот момент "невозможности" в своих построениях 1992 г. упустил из виду.
Тогда он был еще слабо заметен. Но прошли жуткие 90-е гг., и захотелось подвести итог.
Великолепнейший, сверхрепрезентативнейший итоговый материал неожиданно был мной
обнаружен в разделе "Одно стихотворение" конкурса "Тенета-2000". Я предложил себе
очередную филологическую игру – допустим, что существует огромное, почти слитно-
неразличимое, разухабистое, степное и медвежье Нечто, которое вышло из своей берлоги и
единым духом написало этот сборник из 149 стихотворений. Даже хуже: предположим, что все
стихи написал один человек, этакий графоман, прикрывающийся разными псевдонимами.
Остается показать, насколько далеко "новое" ушло (или не ушло) от "советского мэйнстрима".
Надо сказать, прогресс невелик. В общем, эсхатологизм и воля к смерти (хоть и высказанная
часто в более иронических тонах) сохраняются и здравствуют. Вот, к примеру (Герман
Лукомников):
Этот мир такой дрянной...
Не махнуть ли в мир иной?
Точно так же сохраняется некая политическая ангажированность, правда, теперь уже какая-то
метафизическая, почти запредельная - тот же Лукомников так характеризует "нынешний
момент":
Вышел вперёд -
Хрен тебе в рот.
Подался назад -
Хрен тебе в зад.
Такое, признаем, вполне мог бы написать и Высоцкий в 70-е гг. А у нас это – аж прямо гимн
среднего класса.
Вот, в сущности, и вся "свобода без конца", которой так боялся Пригов – просто иная степень
несвободы. Прямо-таки: "я пропал, как зверь в загоне...". Говорят, бедному жениться – ночь
коротка. В данном случае пословица себя оправдывает. Русскому всякая свобода кажется
рабством. Да и нужна ли воля русскому сознанию? Это большой-пребольшой вопрос.
Прочитав Сборник 149-ти, я почему-то проникся его общим настроением, которое, как мне
кажется, проще всего выразить довольно древними стихами Андрея Белого ("Пепел"):
...Приходил ко мне скелет
Много зим и много лет.
Костью крепок, сердцем прост –
Обходили мы погост.
Поминал со смехом он
День веселых похорон:
Как несли за гробом гроб,
Как ходил за гробом поп,
Задымил кадилом нос.
Толстый кучер гроб повез.
"Со святыми упокой!"
Придавили нас доской.
Жили-были я да он.
Тили-тили-тили-дон...
Конечно, это могло бы стать эпиграфом к общему духу 90-х гг. И к самому сборнику "Тенет".
Советская поэзия трансформировалась именно в такое вот Нечто: гробики, черепочки, склепики,
саркофагики, а вокруг назло всему кипит жизнь.
Но в целом "человек умер". Тот человек, к которому мы привыкли, созданный сталинской
"гимназией", "оттепелью" и "застоем", помер и исчез. Остались привидения...
А советскому человеку написали эпитафию:
Хороните меня под крестом -
Побираясь до боли в заплатах,
Я не мыслил о горних палатах,
Я не ведал наверно о том.
Засыпает спокойно душа,
Оттого-то и жалоб не слышно.
Сохранённые Помыслом Вышним! -
Хороните меня не спеша.
(Сергей Воробьев)
Несмотря на "перемену среды" и исчезновение главного героя, однако, и тенденции, и тематика
совпоэзии сохраняются почти полностью (!). Фантомное сознание продолжает петь. Это
потрясающе! Не могу не процитировать целиком одно стихотворение, впитавшее почти всю
систему образов "эстетствующего почвенничества" (некто Тибул Камчатский), курсив всюду
мой:
Словно тень, метель, однажды век пройдет под этим небом,
очарованный собою, ты не вспомнишь, кто был прежде,
весь в туманах откровений, весь в задумчивой надежде,
бродишь мельником по полю с осыпающимся хлебом.
Там, где в каменной таверне колдовство мешали ядом,
там, где ночью в душных кельях под тяжелым спали взглядом,
где отмечен пост молитвой, а ветра полны молвою,
где усыпаны поместья оголтелою листвою,
и светлы пустые дали, и рассветы так печальны,
и в садах, идущих в небо, так прозрачны чьи-то тайны,
и неслыханные сказки ждут тебя в домах полночных,
и проходят чьи-то тени в узких скважинах замочных, -
там - и ты вдруг станешь древним, неразгаданным, нездешним,
там - и ты пойдешь по свету вслед за счастьем безмятежным,
и зайдешь в такие дебри, из которых нет возврата,
где живут одни легенды, что придумал ты когда-то,
где кикиморы да ведьмы пляшут в мареве болота,
где трухлявые коряги ловят в сумерках кого-то,
и под самым звездным небом, на реке челнок, качаясь,
ждет тебя - уплыть на север, и растаять, не прощаясь....
Это своего рода торжество почвенного солипсизма. Стихи мне лично очень нравятся (особенно
же усыпанные оголтелой листвой поместья – что-то такое "из глубин детства"), их можно
исполнять под пианино в манере Вертинского. Проблема, однако, тут в другом, не в личных
вкусах, а в горестной констатации автором простого факта – что "народ", который поет песни и
пашет поля, и с которым можно слиться, утрачен навек. Здесь суть трагедии "лирического
героя". Советские годы учинили нечто страшное - произошла катастрофа. Победила пошлость
какая-то, смазь вселенская... Смотрите сами. В деревню наконец провели газ, свет, и
хитрожопый жлобок Платон Львович Каратаев смотрит по телевизору "Поле чудес", мечтая
выиграть "десятку" (другое дело, что и газ с перебоями, и по ящику показывают бредовую
ерунду – но не это сейчас важно). Традиционный "человек почвы" не находит опоры ни в чем,
становится суперкосмополитом традиции, ее номадом, ее рыцарем, потерянным солдатом
арьегарда. В конечном счете, понимает он, есть лишь легенды, которые придуманы самим же
тобой. Некий мир внутреннего "фэнтези", последнее прибежище романтиков и поэтов.
Другого пути у него, похоже, нет. Но при этом реальная, родная земля (не "почва"!) крепко
поймала русского в свои объятия. Деваться совершенно некуда – и эта тема появляется в самых
неожиданных местах, где, казалось бы, советской темой и не пахло:
Плод - сорвется,
и с силой ударившись в крышу,
поскользнувшись - вернется
к чуть теплой,
еще не остывшей земле...
(Виктор Пожидаев)
Впрочем, он, этот обобщенный русский, проговаривается иногда и о своей тайной мечте
(Сергей Самойленко; опять не удержусь от полного цитирования, очень уж хорошо написано):
Появись я на свет с мельхиоровой ложкой во рту,
я б уехал из этой страны, я бы сделал ту-ту
в направленье Парижа, я знаю, что только в Париже,
если встанешь на цыпочки, небо становится ближе.
Я читал бы в газетах о Ельцине и о Чечне,
обитая в мансарде под самою крышей, а не
на куличках бесспорно прекрасного нового мира,
где мое поколение грудью стоит у кормила.
Я ушел бы от ваших и наших, как тот колобок,
и глядел бы, как Сена течет под мостом Мирабо,
и, шатаясь весь день по бульварам, смотрел бы сквозь слезы
на Париж, расцветающий в дождь, будто серая роза.
Я сидел бы в кафе, пил свой кофе, и день ото дня
видел женские ноги, идущие мимо меня,
я курил бы "Житан" натощак и пускал кольца дыма,
голова бы шла кругом, а ноги - все мимо и мимо.
Я бы с первого взгляда узнал Утрилло и Моне
в этих улочках узких - я часто их вижу во сне,
я пьянел бы от запаха - вот как их жарят – каштанов,
непременной детали знакомых со школы романов.
Вот он, праздник, который не будет со мной никогда,
потому что не ходят на запад мои поезда,
и с рожденья во рту вкус железа оранжевой масти,
и не делится надвое сумма любви и несчастья.
И умру не в Париже я - в Богом забытой дыре,
в захудалом райцентре, пристроившемся на бугре,
здесь и на три аршина в земле - небо все-таки ближе,
чем Париж, но Париж я уже никогда не увижу.
Можно придираться к рифмам вроде "слезы-розы", "каштанов- романов", но, по-моему, это все
ерунда. Дело во внятно высказанном желании. Вот постсоветский человек, которому хочется...
Чего?
Хочется узких улочек, кофе, запаха каштанов, туманных набережных. Тишины и покоя. Таков,
на самом деле, образ свободы ("забыться и заснуть", утонуть в вечном райском наслаждении
иным миром). А этого нет и не будет – с таким-то поколением у кормила, у которого шило в
заднице торчит! Зато есть дирижер оркестра ЕБН, Чечня, водка дагестанская с полупомоечной
закуской, ржавая водичка из крана, убитая июльскими дождями огородная сермяжная правда....
И тишина, и безнадежность кругом. И нет пророков... И есть "тот мир" – прекрасный и яркий.
Естественно, раздаются тут и все те же, давно знакомые голоса, которым любой пейзаж
исторической России противен. Как бы он ни выглядел:
Такая вот беспечная страна.
Такая вот железная леева.
Едва подняли ноздри из говна,
Как маятник уже несется влево.
И сколько бы ни красили яиц,
И сколько бы ни лопали кагора,
Все только счастье исчезает блиц
И только дураки родятся скоро...
(Виктор Перельман)
Ну, и как это прикажете понимать? То ли это всерьез, то ли чистая стилизация под образ
"жыда", который нарисован "патриотической прессой". Конечно, в 70-е гг. такое писали
серьезно. Но сейчас-то? Каким словом можно назвать человека, который в одной-единственной
строфе свалил в кучу коммунизм, православие, "перестройку" и национальные комплексы,
объявив все это "дерьмом", кроме слова "провокатор" и даже "еврей-антисемит"? Стилизацию
(или все же дремучую, какую-то по-молодецки идиотскую русофобию, до такой степени
дремучую, что даже не верится в серьезность намерений) подчеркивает любимая тема
"еврейского мэйнстрима русской литературы" (странно, а почему?) – рассуждения о говне,
ссаках, каках и т.п. .... Вообще, почему им так нравится писать о разных выделениях и
сексуальных подробностях? По-моему, это какой-то комплекс образованного еврея в России, и
здесь нужен психотерапевт.
Из той же серии запоздалый критик России Юрий Нестеренко ("Русская идея"):
Пpём с мольбой о чуде пpямиком в тpясину.
Каждому Иуде - личную осину!
Каждому кумиpу возжигаем свечки,
Да гpозимся миpу встать с холодной печки:
Вот подымем знамя да пpойдем с боями,
Тем же, кто не с нами, гнить в зловонной яме!
Вытопчем доpогу к вашему поpогу,
Пусть идем не в ногу, но зато нас много.
Пыл наш не умерить, рвемся в бой отважно,
Главное - чтоб верить, а во что, неважно.
Не считаем трупы, не боимся мести,
Ничего, что глупо, главное, что вместе!
Пить - так до упаду, мордой в грязь с размаху,
Нету с нами сладу, во нагнали страху!
Все кругом поруша, перед образами
Изливаем душу пьяными слезами.
И так далее, и тому подобное. Но – опоздало лет на тридцать. Нынче звучит уже пошло и
банально. Так, для интеллигентных мальчиков из провинции чтиво...
С другой стороны, русский brave new world как-то не очень устраивает и коренное население.
Только его подход более лиричен.
Сколько было бурь – и ничего хорошего в результате!
Все та же вечная осень, и бесконечное однообразие жизненного пейзажа. Скучно на этом свете,
господа. Метафизические ветры пустоты насквозь пронзают одинокую душу (Николай Махнач):
Я почти что ушел. Осенен желтой аурой крон,
от усталости хром, озираюсь с опаской нелишней -
словно четки стучат - это такт отбивает стопа,
эхом чьих-то шагов за спиною гремит пустота -
мои тихие спутники: девочка, шулер и хрон,
и три в небе звезды - как игорный, питейный, публичный...
По-моему, и тут заметно влияние непобедимого Владимира Семеныча. Это надо петь под
гитару, хриплым голосом, под холодную "Смирновскую" с салатом оливье...
Но суть дела в ином...
Ибо тут остается просто молчать и внимать. Вечность! Русская вечность! Ты отзываешься в
этих словах...
Ожидание какой-то приемлемой перемены читается во многих строках. Можно сказать, что эта
тема, довольно слабо выраженная в советской поэзии, в постсоветизме занимает уже достаточно
почетное место.
Я живу столько лет ожиданием радостной встречи,
Что обронит мечта, как бродяга последний кусок.
И тогда я за все, и тогда я на все вам отвечу,
Если вечным не стал моего ожидания срок...
(Т.Анюшина)
А, может, перемена и невозможна? Может, вся проблема-то внутри? И вот очередной поэт-
мираж задается таким вопросом и дает короткий ответ:
Чтоб непродолженность нарушить
Найдем причины и слова,
Сломаем лед, откроем души
И в темноте не обнаружим
Ни сатаны, ни божества...
(Кшиштоф Пшебышевич)
Смешно, что довольно банальная сегодня евангельская притча о "теплохладности" до сих пор
поражает русское (или все же таки польское?) воображение. Вот, прошло 15 лет после
пришествия Горбачева, нация прочитала "Откровение Иоанна", узрела там "теплохладность" и
привязалась к ней, извините, как та ворона из южнорусской поговорки, которая, как известно,
привязалась к говну... Но кто угадает, какие процессы происходят в этой темной массе
"проснувшегося общества"?
Незначащая для меня деталь - смерть Иосифа Бродского, поэта крайне неоднозначного, все
время балансировавшего между почти гениальностью и пошлой графоманией - породила цепь
рассуждений, в которых опять зияет все та же воля к смерти, разве что чуть-чуть
замаскированная (Олег Карпов):
...Но дело даже не в словах одних,
Не в том, как некто произносит их,
(Уход наверх КАК признак совершенства?..)
А в том, кому и сколько, и когда
Хотелось новизны, идей, труда
Для ощущенья полного блаженства.
Так что же мы хотим? Ах, да, хотим...
"To die, to sleep; To sleep: perchance to dream"?
А говоря по русски - просто смысла.
В изгибах строк, и слов, и просто букв.
Писать легко, имея ноутбук, в
Котором все рифмуется. И числа...
Что смерть ему? А то же, что и нам!
Ушедших судят по делам, словам,
Оставшимся оставшимся в наследство.
Да, смерть ушедших ущемит в правах
Живым - дела, слова. В могилу - прах,
Как фильтр, она - отличнейшее средство.
Да, смерть! Как и было написано на знаменах десятилетия... Впрочем, это мы уже проходили в
иных формах, отголоски которых тоже можно обнаружить в Народном Сборнике 149.
Советский технический гностицизм (в стиле Александра Казанцева или, скажем, Феликса
Кривина) как тенденция жив и здоров, и даже уж не пытается прикрываться звонкими словами о
будущем счастье человечества. Вот, пожалуйста, очередное обоснование не то "воли к смерти",
не то все же "величия человека", как в "Антигоне" Софокла (Игорь Петров-Лабас):
Меж облаков, пустых иллюзий без
сидит Господь и тупо смотрит в Землю.
На ней упрямо двигают прогресс,
его существованье не приемля,
....Из века в век и из последних сил
Бог подходил к теории, как практик.
Он двигал электроны и следил
почти за всем, от кварков до галактик,
привычно. Но уже не понимал,
кому нужна его непогрешимость
и твердость. На дежурствах он дремал,
так открывали то сверхпроводимость,
то странность. И язвительный кумир
научных сфер заметил с пиететом
фальшивым, что нельзя измерить мир,
поскольку он изменится при этом.
А Бог сидит и ждёт, когда вода
иль мирный атом сгладят горизонты.
Так стоят ли порой шесть дней труда
последующих тысяч лет ремонта?
Между тем, оказывается, есть форма и тенденция, в рамках которой советская поэзия
преодолена. Речь идет о подражаниях классическим стилям. Скажем, сонету, или настроениям
французской поэзии. Или просто стилизация сама по себе (Скиталец):
А если ты, усильем строк и рук
Кляня Творца за безнадзорный брак .
На взор и душу призываешь мрак-
Смени в себе проклятье- на игру.
А если пустоты измучил груз,
Небытия затягивает грань-
цедить возможно с наслажденьем- грусть,
Но панацея все-таки- игра.
А если к горизонту путь размыт-
все ж есть существованья скрытый смысл:
На смех небес- иронией бряцать.
Не прихоть дня- всевластье мишуры:
Вселенная возникла из Игры,
чья суть- самопознание Творца.
Прямо манифест "антисоветской" поэзии, причем весьма здоровый. Скиталец вообще
опубликовал в этом разделе несколько стихотворений, и между строк вырисовывается образ
этакого денди-эстета, ценителя толстых сигар и дорогих сортов вин, то есть полудемонической
фигуры, которая постсоветской эстетике чужда, и, самое обидное, ею отторгается. Хотя,
пожалуй, такой путь нашей поэзии был бы веселее. И с такими людьми зачастую приятнее
общаться.
Такая же стилизация (очень неплохая!) принадлежит некоему Мистеру Вольфу, который
написал "Песню о Тойво Куусинене и Элине Туоло". Сюжет у поэмы, правда, какой-то
примитивный, совсем уж в духе кинематографии Копполы или Тарантино, но с точки зрения
формы работа удалась – а, похоже, автор ставил себе именно формалистическую задачу. Читать
это приятно – настоящая "Калевала" из соответствующего тома "Библиотеки всемирной
литературы".
Подобным же стилистом является Александр Штернберг, который, однако, сшивает нечто
совершенно новое – на мой взгляд, новый постсоветский мэйнстрим. Это гремучая смесь из
Гумилева, Мандельштама, Высоцкого и эстетической радикальной фронды 90-х гг.:
Для волков и вампиров
объявлен сверхсрочный набор.
Для ленивых и бледных
закончилось летнее время.
Демиург перед сном
разольет
свое желтое
семя,
и над шеей его
вспыхнет
красной улыбкой топор.
И немые солдаты,
что так бесполезно погибли,
установят на троне из льда двухголовый скелет...
Из замшелой могилы восстанет сияющий Гиммлер
и туманом глазниц
обоймет Абсолютный Рассвет.
Гитара тут прямо-таки звенит, струны рвутся, гости впадают в экстаз....
На мой взгляд, еще в Народном Сборнике заслуживает самого пристального внимания Вадим
Курилович, пока что вполне тянущий на "несостоявшегося Заболоцкого", у которого есть шансы
состояться. Цитировать я его тут не буду, поскольку стихи требуют серьезного анализа, а
отрывками не отделаешься. Но это – тоже преодоление советизма.
Из числа потрясающих неожиданностей – совершенно советское по тематике и антисоветское
по форме сочинение Стеллы Моротской ("Стихи про ворону"):
Просто так случилось: тут весна пришла.
Ворона на березе гнездо себе свила.
И даже не понятно, чего она ждала,
быть может, и яйца-то родного не снесла,
а то чего другого, быть может, не снесла –
но факт имеет место: взяла и умерла.
три дня она сидела, легла и умерла.
Заимствовано (или изобретено?) что-то, чему я даже названия не нахожу. Русское мышление
вдруг выкинуло фортель – это, можно сказать, "в лесу родилась елочка" на амхарском языке,
которое в прямом эфире исполнено Брежневым под балалайку. И советизм сохранен (тема
"всему каюк"), и форма совершенно какая-то запредельная. Стихи заслуживают самого
широкого распространения... Без всякой иронии говорю.
Правда, в ходе преодоления этого самого пресловутого советизма стилизуются не только
классические образцы, но и сама советская поэзия. Некто Марина Серебро, полностью усвоив
советскую метафорическую систему (весна – хорошо, зима – плохо, сон – плохо, пить водку и
стреляться – героизм, вокруг зараза и дерьмо и т.п.), сделала отличную стилизацию, которая,
впрочем, может претендовать и на "истину дня". Впрочем, мне почему-то стилизация кажется
намеренной:
Вот и дожили до весны,
Доползли, вопреки заразе,
До желтушных цветов и грязи,
До лирических птиц...Скучны,
Анемичны и некрасивы,
Утомившись в борьбе со сном,
Правим тело.И все, что в нем-
Не пугается перспективы.
Витаминные сборы пьем:
Баня, водка, TV, пельмени...
И,поставив судьбу на колени,
Вдохновенно и зло ебем.
К тем, кому дает по зубам,
Беспощадно ее ревнуем,
Окаянные дни смакуем-
Кто по сто, кто по девять грамм...
И застрявший в горле глагол
Вырывается с междометьем.
Наплевать, проживем и в третьем
Пепсилетии рашен кол!
Вспоминается Бэлла Ахмадуллина с ее призывами "увидеть друг в друге черты вырожденья" во
время весенного субботника (пример я уже приводил в предыдущей главе, когда говорил о
"диссидентской фиге"). Прошло двадцать пять лет, а паровоз, видите ли, все там же, на запасном
пути. Зато Марина Серебро заканчивает жизнеутверждающе: ну и что, наплевать, проживем!
Мол, а нам все равно, не боимся мы волка и сову.... И это правильно, товарищи. Рано помирать-
то. Жить надо.
Каковы же итоги?
Да просто все и банально. Итог советской поэзии еще не сосчитан, и не измерен, и не взвешен.
Хоронить эту штуку рано. Не разъяснить сову, не обломить лося, не выловить поганого
тритона... Однако попытки, даже частично успешные, есть. Вот, пожалуйста, Сергей Кудряшов
("Сквозняк в пространстве инкарнаций"):
Но я, пусть это малость, частность,
в единое свой опыт весь
сведя, иную сопричастность
искал тому, что видел здесь.
Кариатидой я стропила
держал на мраморе спины,
я в битве пал за Фермопилы
с какой, не помню, стороны,
я фараоном был в Египте,
я в Чич'Ен'Ица был жрецом
и разорившимся купцом
не раз стрелялся спьяну в лифте.
Как ураган я был могуч,
я был нежней весенней почки,
я видел, как сверкнувший луч
являл себя в объеме точки.
Я суть вещей постиг давно
во всем обилии обличий,
и, как диктует нам обычай,
я признаюсь: мне все равно
что кость во щах, что моль в вещах.
О жизнь, надень свои мониста!
Опять поет в моих ушах
твое дыхание со свистом.
Кури же, дядя, натощак
очередную сигарету!
Не вреден дым ее поэту,
раз в голове его сквозняк.
И хорошо, что сквозняк. На то и поэт. Не Хайека же с Мизесом цитировать, в самом-то деле.
Жизнь все равно побеждает, и от этого не уйти. Стихи рекомендую петь на мотив "У павильона
Пиво-воды", тогда станет особенно ясным правильное настроение....
В принципе, можно было бы написать еще очень много всего. Но я должен здесь оборвать цепь
комментариев (хватит графоманствовать) и сделать вывод. Советская метафорическая система
жива и здорова. Жива советская тематика. Но настроение изменилось самым радикальным
образом. Нация пережила катастрофу и теперь живет НАЗЛО ей. "А нам все равно"... Роль
советского культурно-идеологического Центра заняла катастрофа 90-х... То есть произошел
прорыв за границы плоской реальности. Видимо, в этом и состояла роль советской поэзии –
научить людей противостоянию враждебному миру. Теперь они противостоят Субстанции, в
конечном счете – самому сатане ("ужаснется и сам сатана"). Вот последнее слово русской
поэзии.
По-другому говоря, только теперь становится ясно, зачем вообще была нужна советская поэзия.
Основная проблема в ней была - противостояние Идеологическому Центру и призывание Катастрофы.
Но вот Катастрофа произошла и сама превратилась в Центр. И теперь старые советские мыслительные
структуры оказываются единственной жизненной опорой. Новая поэзия желает смерти Катастрофы и
противостоит ей, как Центру Бытия. Может быть, такое противостояние и поможет русскому сознанию
выкарабкаться из ямы, в которую оно забрело. Тем более, что звучат новые нотки: "а мы живем
вопреки всему, и будем жить назло всяким катастрофам". Советская эстетика постепенно обретает
важную третью составляющую - любовь к жизни. Что вообще никогда не было характерно для русской
литературы (за редчайшими исключениями). И что дает нам право надеяться на лучшее. И даже -
на самый лучший исход культурной эволюции.
Но это еще впереди.
А пока подсчитаем "бонусы":
Тропинкой среди северных равнин
Идешь от жизни к смерти и обратно.
Печален, но по-прежнему приятен
Отечества чуть горьковатый дым.
Пускай литавры медью не звенят.
Достаточно поверить в начинанье.
Огни судьбы загадочно горят
За гранью саморазочарованья.
Когда возденешь руки к небесам
И воззовешь к Единому в печали,
Он лишь пожмет с улыбкою плечами
И осторожно скажет: "Сделай сам".
(С.Зорохович)
Вот! Вот оно, новое ощущение постсоветского человека! Разве это плохо?
Ну, а прямой итог десятилетия, в конечном счете, подводит стихотворение Антона Балакина,
написанное в 1988 г. в Афганистане (это лишний раз подтверждает мысль о том, что реальная
литература кончилась еще с распадом СССР). По-моему, теперь это уже стихи обо всех нас, кто
пережил 90-е:
Я помню, как моя свобода мерилась
Пятью шагами камеры пустой;
Я помню, как до слез, до боли верилось,
Что дверь откроют и придут за мной.
Я помню все, что выдержал, где выстоял,
И то, где на колени я не встал,
Я помню всех, кого позорно высмеял,
И как от унижений уставал!
Наверное, крайне неприлично нам, бездельникам и мелким буржуа, примазываться к героям
афганской войны – но разве "духовный опыт" России в последнее десятилетие был намного
менее трагичен с психологической точки зрения, чем эта "неизвестная война"? И разве
сказанное Балакиным – не наш "архетип"?
У нас не было выстрелов (впрочем, почему? кому как...). Зато была тонко размазанная по
десятилетию, медленная всепроникающая смерть. Похоже, этот мрачный период уходит.
Кончились 90-е. Дверь открыли и за нами, наконец, пришли. Мы вспомним все. И ничего
никому не забудем. И никому ничего не простим.... Не надейтесь. Отныне будем говорить
мы...